17** Связавший несвязанное

Самое, на мой взгляд, важное у Любищева - метод рассуждения. Он противоположен “бритве Оккама” (см. п. 5-1*), презумпциям и вообще всякой косности мышления. В основе его лежит то, что хочется назвать чтением поперёк, те.

своего убеждения, как только оно будет аттестовано самим мыслящим в качестве догмы. Метод был усвоен Мейеном и, насколько удалось, мною.

Любищев спрашивал: «Что лучше - неверная гипотеза или никакой?» в его ответе корень его расхождений не только с СТЭ, но и с большинством ученых. Большинство ученых предпочитает избегать гипотез, выходящих за привычные рамки, т.е. по сути отвечает: “лучше никакой”.

Меньшинство поступает наоборот: оно видит в выдвижении гипотез смысл своей теоретической деятельности и ведет на их основе бесконечные бесполезные споры друг с другом.

А сам Любищев отвечал разумнее - что неверная гипотеза лучше, чем ничего, если она является действительно теоретической конструкцией, подлежащей проверке (прежде всего, самим ее автором), но хуже, чем ничего, если исходит из догмы, не подлежащей проверке, и выдвинута в ее поддержку [Любищев, 1975, с. 210]. Для пояснения тезиса он приводил примеры, когда невиновные бывали осуждены просто потому, что в поле зрения судьи не было конкурирующей версии [Любищев, 1982, с. 244].

В 1960-е годы он обратился к самым общим вопросам. Тут ему помогла установка, которую он еще в 1927 году выразил в виде шутки: «Будучи беспринципным в выборе цитат, я приведу определение блаженного Августина...» (Любищев А.А. Понятие номогенеза // Природа, 1973, № 10, с. 43). Это значит, что он был готов черпать мудрость из любого источника, какой считал достойным, тогда как почти все ученые избегают упоминать чуждых им авторов (даже если расшаркиваются при встрече).

Можно спорить с каждой мыслью Любищева, но нельзя спорить с тем фактом, что он читал своих противников и находил у них полезное. Наоборот, никто из известных мне дарвинистов не показал знания трудов Любищева (и вообще ни одного из “чужих” направлений). Хотя многие его упоминают, но всегда не по делу и без понимания сути. В итоге для будущего Любищев оказался полезнее, чем те, кто считал его чудаком и неудачником.

За полгода до смерти Любищев наиболее четко выразил свое понимание номогенеза в рецензии на книгу М.С. Гилярова «Закономерности приспособлений членистоногих к жизни на суше» (М., 1970). Там он отметил:

«Гиляров прямо подходит к номогенетическому пониманию сходств и к ортогенезу (с. 238): “Направляют эволюцию членистоногих общие принципы организации типа, выработавшиеся еще в прежней среде обитания...”». И добавил от себя: “нельзя отрицать наличия сходств, связанных с общностью происхождения, но значение этих сходств все время отступает перед следствием сходства формообразующих сил” (Любищев А.А. // ТПЭ-3).

Любищев соединил номогенез с ламаркизмом:

“сходное решение приспособлений при переходе на сушу является следствием не общности предков..., а следствием закономерной реакции изменяющегося организма на требования новой среды” (там же).

Он пояснил это примером эволюции трахейного дыхания. Таков его метод: соединять то, что для других несоединимо, и показывать соединимость.

Идеи Любищева стали за 30 лет после его смерти известны у нас всем, кто хотел их знать, и сыграли огромную роль в повышении общей культуры наших эволюционистов - даже тех, кто с ним не соглашался. Это очень важно: любищевский клан, к которому считаю за честь принадлежать и я, пропагандирует его идеи не потому, что со всеми из них мы все согласны, а потому, что считает их общекультурным наследием. />Например, мне чужда любищевская идея примата формы над функцией и следующее из нее почти полное равнодушие Любищева к физиологии, экологии и этологии.

Чужда мне и симпатия Любищева к диалектике Платона, из которой вытекала неприязнь к “линии Демокрита”, изложенная в работе «Линии Демокрита и Платона в истории культуры»[8]. Ярким примером “линии Демокрита” служит как раз «Тимей» Платона, что делает для меня всю концепцию “двух линий" совсем слабой. Сам автор отошел от нее: бросил рукопись на полуслове и позже (он писал еще 8 лет) не разрабатывал этих “двух линий”, а в предсмертной работе писал прямо о трех линиях:

“Упомянув два направления, теоретическое Пифагора и доктринальное Аристотеля, стоит сказать о третьем великом имени в античной философии - Демокрите” (Любищев А. А. К классификации эволюционных теорий // Проблемы эволюции, т. 4. Новосибирск, Наука, 1975, с. 214).

Поясню: Любищев причислял Платона к линии Пифагора. Как видим, теперь этой линии он противопоставил прежде всего Аристотеля, а Демокрит поставлен с ними как бы в один ряд «великих».

В отличие от меня, Марасов (ЛЧ, 1994, с. 18; ЛЧ, 1999, с. 56) видит в диалектике Любищева важное для биологии достижение мысли, и это вовсе не мешает нам общаться.

Кстати, роль Платона отнюдь не сводится к диалектике: его “мир идей” очень существен в систематике, и Любищев был единственным, у кого мы об этом в 1960-е годы узнавали. О платонизме приходится вспомнить и при анализе роли математики в материальном мире, что мы увидим в п. 6-7.

Думаю, именно благодаря Любищеву и его школе наша эволюционная мысль никогда не замыкалась в тесных рамках СТЭ и была лучше, чем западная, подготовлена к восприятию появившихся в конце XX века новых эволюционных идей. К сожалению, за рубежом Любищева почти не знают.