10* He ко времени

На упомянутом съезде зоологов (1927 г.) Берг обсудил интересный пример: он рассказал о редком виде миног с необычным расположением зубов, причем аналогичное расположение зубов иногда в качестве уклонения (на отдельных особях) наблюдается у других, широко известных видов.

Главное там (но не у Жоффруа) отрицание приспособительного характера эволюции. Так, генетик Эмиль Гийено в 1921 году заявлял, что многие виды являют собой уродства, «едва совместимые с жизнью», а отнюдь не приспособления [Назаров, 1974, с. 206].

Нечто похожее не раз уже предлагалось. Первым к этой теме, насколько знаю, подошел в 1913 году Бэтсон в Англии: по его мнению (цитирую по

[Берг, с. 1791):

«животные существуют не благодаря своим признакам, но вопреки им, и тот факт, что животные продолжают существовать, доказывает лишь то, что в               целом баланс их свойств склоняется несколько в их пользу».

К этому тезису Бэтсона мы еще не раз обратимся.

На упомянутом съезде Берг заключил:

«Такие единичные уклонения не имеют эволюционного значения, но когда процесс подобного новообразования захватит значительную массу особей, мы сразу получим новый вид... Вот этим именно способом и идет образование новых форм - путем закономерного развертывания скрытых (рецессивных) признаков, а не путем отбора случайных вариаций. Никаких случайных вариаций нет — все вариации предопределены и могут быть уложены в гомологические ряды Вавилова; отбор же лишь распределяет организмы по земной поверхности, играя роль географического фактора».

Берг имел в виду мнение Вавилова, который писал:

«Мутации, идущие как бы случайно в разных направлениях, при объединении их обнаруживают общий закон» [Вавилов, с.

Через три года, в статье «Воздействие географического ландшафта на культурные растения и животных», Берг изложил пример с миногами почти дословно, но цитированной мною фразы там нет. Время наступило иное.

То была его последняя эволюционная работа, хотя он прожил еще двадцать лет и издал еще семьсот работ. Время сколько-то свободных речей кончилось, и вавиловские ряды больше как основу номогенеза никто не поминал. Дело тут было отнюдь не только в советской политике - она лишь выбрала угодный ей вариант дарвинизма (по Геккелю), назвав его «мичуринской биологией», и силой утвердила его монополию в СССР, - но сам по себе дарвинизм стал господствовать повсеместно, надолго оттеснив даже во Франции обычный для нее ламаркизм. Гомологические ряды (как и весь номогенез) оказались не ко двору. На Западе их поминали уважительно, но все реже и реже, так что понемногу о них забыли и после Второй мировой войны стали открывать (в который раз) заново.

Почти все примеры можно толковать и так и эдак, но не все. Разве сходство жилкований и их вариаций у крыла насекомого и у листа растения связано с их общим предком? Если таковой и был, то заведомо не имел ни крыла, ни листа. Да и плотва весьма далека от летучих рыб.

И вот в 1924 году ленинградский генетик Ю.А. Филипченко прямо заявил, что кроме параллелизмов, вызванных сходством генов, есть и другие (он назвал их анатомическими и гистологическими), известные у генетически очень далеких видов. Добавлю еще параллелизм наследственных и ненаследственных изменений, упомянутый выше, в п. 4-7 (подробнее см. [Чайковский, 1990, с. 32, 107]). Их лучше объединить единым термином морфологический параллелизм, который в 1923 году предложил Любищев в письме Бергу (ЛЧ, 1996, с. 10).

В нем он высказал целый ряд возражений Бергу, в некоторых из которых взял под защиту дарвинизм, чего позже не делал и что, тем самым, говорит о долгом его пути к своей эволюционной позиции. Для нашей темы интереснее всего его утверждение:

“самые интересные факты, Вами приводимые, свидетельствуют о закономерности в многообразии, а не о развитии организмов”, и это потому, что “многообразие организмов не может быть истолковано на эволюционном языке” (с.

Из данного утверждения Любищева следует, в частности, что систематика не должна быть эволюционной. К этой теме мы обратимся в главе 10. В конце письма Любищев высказал свое понимание номогенеза: законы эволюции следует искать не столько в форме предписаний, сколько в форме «того, что не может произойти». Предложенное им тут понимание

закона как запрета обычно для точных наук, но в биологии сформулировать запрет непросто. Сам он ограничился примером:

"‘удлинение плавников у черепах никогда не производится путем гиперфалан- гии (излишних пальцев - Ю. Ч.). точно так же, как удлинение шеи млекопитающих или удлинение усиков у жуков-усачей”.

Поясню: у жирафа, как и у человека, и у кита, и у мыши, всего 7 шейных позвонков. Это - общее для млекопитающих правило: удлинение шеи идет за счет удлинения позвонков. Ho бывают очень редкие исключения (у ленивца 9 шейных позвонков), и их наличие говорит о том, что налицо не запрет, а тенденция. Тенденциями мы займемся в главе 6.

В смысле социальной истории науки Берг сделал для эволюционизма то же, что до него сделали Ламарк и Дарвин: дал новому учению основателя и первую книгу. Притом, номогенез был замечен и сохранился в науке, но лишь на правах маргинального (не входящего в научную норму своей эпохи) учения. Как и ламаркизм, он почитается в основном на родине основателя (хотя ламаркизм и известен во всем мире).

И это отнюдь не худший вариант - жоффруизм (п. 2-17) до сих пор ни одному обществу учёных не служил флагом, хотя обоснован фактами полнее, а механизмы его куда нагляднее, чем у других учений.