1. Две истории науки

С появлением дарвинизма идея эволюции стала респектабельной и, главное, преподаваемой. На языке методологов данный факт именуют так: эволюционизм был до Дарвина лишь феноменом когнитивной, т.е.

Социальная история науки часто отстает от когнитивной на 100-200 лет ведь наука в целом куда консервативнее, чем мы думаем. Она гораздо ближе к обществу, которому она служит, чем к своим передовым личностям. Более того, наука склонна запоминать в качестве первопроходцев отнюдь не героев когнитивной, а деятелей социальной ее истории (не тех, кто сказал нечто совсем новое, а тех, кто был впервые услышан обществом). Таким деятелем и стал, помимо своей воли, Дарвин.

Как мы знаем из предыдущего, все основные идеи Дарвина высказаны до него; более того, бывали более широкие, чем у него, обобщающие картины эволюции. Дарвин оказался в ряду основателей лишь в чисто социальном аспекте (не сказав ничего по-существу нового, первый сумел быть услышанным всеми), а Нэгели, наоборот - в чисто когнитивном: первую цельную теорию эволюции мы видим у него, и она всеми забыта.

Все лавры достались одному Дарвину, хотя всерьез у него рассмотрен один-единственный вопрос - о внутривидовой изменчивости, после чего высказана гипотеза о происхождении рас (разновидностей) путем накопления мелких изменений. Об остальной эволюции сказано гораздо меньше, чем у предшественников, причем отдельные высказывания не всегда увязаны, а описания реальной эволюции нету вовсе. Если бы Чемберс и Бронн не описали до Дарвина конкретный ход эволюции, то его отвлеченные рассуждения о “проблеме вида” никак не смогли бы восприниматься учеными в качестве базы эволюционизма.

Проблема не в приоритете, а в сути дела: всё, что не вошло в дарвинизм из прежнего эволюционизма, оказалось забыто.

О какой именно истории должна идти речь - о когнитивной или о социальной? Конечно об обеих. Ho их не надо путать: не научившись отделять когнитивное от социального, мы не поймем в дарвинизме ничего. Излагаемые ниже итоги истории дарвинизма, основанные на исследованиях, проведенных историками в последние полвека, исходят из такого разграничения.

Сам Дарвин, после первого опьянения всеобщим признанием, стал оценивать свою доктрину невысоко и затем просто отошел от нее (что хорошо видно из пятитомника его писем). Последние 10 лет жизни Дарвин почти не касался своего детища, о чем писал Уоллесу: «Я взялся за прежнюю работу по ботанике, а все теории забросил». Эволюционисты, для которых он был духовным отцом, обращались к нему с вопросами, но он отвечал редко,купо и не по сути.

Данные факты тщательно скрываются от широкой публики - как у нас, так и на Западе. С когнитивной позиции и эта фальсификация истории науки, и это равнодушие читателей удивительны, но для социальной истории

науки тут всё обычно - учение живет само по себе, вне связи с поведением ее основателя. Наоборот, облик самого основателя преображается в соответствии с нуждами учения. Тем более понятно это в отношении дарвинизма, сразу ставшего аргументом в политических спорах. Основатель должен быть мудр и всеведущ, и Дарвин стал им (см. п. 1-1), хотя почти не бывал в библиотеках и даже свою личную знал плохо, а к теориям вкуса не имел.